Пресса :: Официальный сайт актрисы Ольги Яковлевой

Новости

	События, анонсы
	Обновления

Биография

	Детство и юность
	Театральное училище
	Семья
	Ленком
	Малая Бронная
	Театр на Таганке
	О профессии и о себе

Творчество

	Театр
	Кино и ТВ
	Радиопостановки
	Книги

Фотогалерея

	В театре и кино
	В жизни

Персоны

	Анатолий Эфрос

Пресса

	Рецензии
	Книги о творчестве Ольги Яковлевой

О сайте

	Об Ольге Яковлевой
	Разработчики сайта

Читайте книгу Ольги Яковлевой

«Если бы знать...»

Пресса => Рецензии

«Лето и дым» (Театр на М. Бронной), 1986
авторы: Бармак А. -

Из книги А.Бармак «Актеры и роли. Ольга Яковлева»:

«Односторонность, в чем бы она ни проявлялась, всегда имеет своей подоплекой ущербность. Одностороннее развитие человеческой личности в той или иной степени всегда создает для человека угрозу тяжелого и часто непоправимого духовного надлома который порой приводит его к катастрофическим последствиям.
Трагедия Альмы Уайнмиллер из «Лета и дыма» Уильямса, следующей роли Яковлевой, а также ирония и мрачный комизм ее положения заключаются в том, что живя в обществе одностороннем до тупости, до идиотизма, она всеми силами своей крайне незаурядной натуры стремясь вырваться из удушающей атмосферы этого общества, не может этого сделать именно в силу собственной односторонности.
В этом она истинное дитя своего родного Глориоз-Хилла - маленького, знойного, душного и бесконечно лицемерного городишка в одном из южных штатов Америки. Родиться и вырасти в этом городе значит с первых же дней жизни впитывать в себя одуряющие и обезволивающие миазмы духовного вырождения, которое совершается тем стремительнее, чем громче раздается под его дымным от жары небом «Слава, слава, аллилуйя!».
Альма Уайнмиллер — дочь пастора. Стало быть, понятие долга, царствующее в Глориоз-Хилле, вдолблено в нее гораздо крепче, чем в остальных обывателей. Однако понятие долга в обществе, где живет Альма Уайнмиллер, лишено подлинного нравственного содержания — оно насквозь кастово и поэтому лживо.
Исполнять свой долг — это значит прежде всего исполнять свои кастовые обязательства, то есть лгать либо другим, либо себе. Это значит, например, безропотно сносить и всеми силами скрывать истерические выходки то ли действительно сумасшедшей, ли притворяющейся пасторши. Это значит терпеть угрюмость и холодность пастора, тоже исполняют го свой долг, то есть постоянно лгущего своей пастве и лгущего именно в силу исполнения им своего долга, и изо всех сил делать вид, что этого не замечаешь. Это значит поддерживать отношения исключительно с так называемыми порядочными семействами, внутри каждого из которых есть своя ложь, свое неблагополучие, тщательно скрываемое, но тем не менее всегда очевидное, то есть постоянно делать хорошую мину при плохой игре. Это значит, наконец, бежать от проявления сколько-нибудь естественных человеческих чувств, желаний, подавлять, душить в себе все сколько-нибудь откровенные порывы, опять-таки лгать, лицемерить и в итоге этого насилия над собой духовно омертветь. Альма Уайнмиллер видит, что другие лгут, говоря о долге, духовности, моральных, нравственных ценностях. И именно эта очевидная для нее ложь заставляет ее доводить себя до крайности в исполнении ею своего долга — перед отцом, матерью, обществом, которое в этом нисколько не нуждается и нисколько этого не заслуживает. Она доводит себя до крайности и в настойчивом утверждении приоритета духовного начала в человеке, в отстаивании моральных, нравственных ценностей, как она их понимает. Такая настойчивость сама по себе, конечно, хороша, но, увы, применительно к Глориоз-Хиллу в ней есть неправда. Для того чтобы непомерное напряжение душевных сил Альмы было не напрасным, она должна была бы порвать с глориоз-хиллским мирком. Но как раз этого сделать она не может; более того, и подумать об этом для нее невозможно. Она предельно искренна во всех своих желаниях, но положение ее, в общем-то, страшно фальшиво, потому что она действует целиком и полностью в рамках, предписанных тем же самым Глориоз-Хиллом и его моралью.
Спектакль оканчивается сценой, когда Альма Уайнмиллер, пошатываясь, приходит к фонтанчику, увенчанному коленопреклоненным гипсовым ангелом, и какое-то время стоит, прислонившись к его подножию, как будто отупевший от сильных побоев человек. Потом она протягивает руку под тоненькую струйку воды, смачивает лицо, каким-то последним усилием отталкивается от подножия и делает шаг по направлению к тому известному в Глориоз-Хилле месту, где заезжие мелкие коммивояжеры, по обыкновению, заведенному в этом городке, находят себе женщин на ночь.
И действительно, стоит на этом самом месте симпатичный коммивояжер, молоденький, почти мальчишка, покуривает сигаретку, скрывая свое смущение, и вот уже один только шаг отделяет Альму Уайнмиллер от него, и она этот шаг делает и уходит с молоденьким комми в гостиницу.
Во всем ее облике, когда-то столь одухотворенном, красивом, теперь есть что-то пришибленное, глупо-покорное, жалко-навязчивое. Но мальчишка обращает мало внимания на все эти тонкости и уводит ее под аккомпанемент воды, роняемой гипсовым ангелом из сомкнутых ладошек.
Фонтанчик-ангел роняет воду на протяжении всего несуразного и трагического романа Альмы и Джона, он ронял ее и тогда, когда они детьми играли возле него и впервые прочли с трудом различаемые буквы на его подножии, из которых сложилось слово «Вечность», поистине, если вспомнить Андерсена, ледяное слово. И как это ни покажется странным, Альма Уайнмиллер в исполнении Яковлевой напоминает одну из не самых известных героинь Андерсена - девочку со спичками. Эта девочка замерзает в холод ном подъезде и, чтобы немного согреться, зажигает спичку за спичкой. Спички только обжигают ее пальчики, не принося тепла, но коробок еще не опустел она все жжет и жжет их, пока не замерзает окончательно...
Мы уже говорили, что у каждой роли есть свое дыхание — не в переносном, а в прямом смысле. И в каждой роли это дыхание будет разным в разных обстоятельствах.
Дыхания Альмы Уайнмиллер не слышно, оно затаенное, короткое, трудное — это напряженное дыхание человека, постоянно находящегося в обстоятельствах, принуждающих его вести себя не так, как ему бы хотелось.
Такого рода напряжение способно изуродовать человека, довести его до физического недуга. Стесненное дыхание Альмы лишает ее голос гибкости, полноты, полнозвучия — он не выражает всего того, чем по-настоящему сейчас живет ее душа.
Когда она впервые появляется на сцене, подтянутая, строгая, чопорная, чуть-чуть даже комически надменная, трудно представить ее забитость в финале спектакля. Однако довольно быстро начинаешь замечать несовпадение ее элегантного внешнего вида (она только что выступила на то ли благотворительном, то ли воскресном концерте) с ее почти болезненно напряженным взглядом. Именно взглядом, а не глазами — у актера мы часто видим, или чувствуем, или понимаем, или еще каким-то образом воспринимаем взгляд. Как она странно глядит: она разговаривает с отцом и матерью и еще с одним знакомым юношей, и глаза ее смотрят на них, но взгляд ее, тревожный, внезапный взгляд, устремлен не к ним.
И чувствуется в этом взгляде некая уже конечная точка; это взгляд обреченного человека, ждущего события — возвращения в город блудного сына Джона Бьюкенена. Можно сказать, что это взгляд голодного человека, а он всегда чем-то неприятен, он раздражает, ибо он весь — упрек. Когда Джон предлагает Альме прокатиться в новом автомобиле, она, внешне принимая его предложение в пределах, определяемых провинциальным хорошим воспитанием, внутренне схватывает его с редкостной поспешностью.

Так, непонятой провинциальной барышней, стесненной до перехвата дыхания встречей с Джоном, в окружении одутловатого, мрачного пастора, слащаво улыбающейся пасторши и юноши, буквально сочащегося благопристойностью, покидает Альма Уайнмиллер сцену в первой картине спектакля.
Если посмотреть на эту барышню со стороны, не вникая в обстоятельства ее жизни, то останется впечатление неприятного сочетания провинциальной чопорности, натянутости и жалкости, обычных для человека, желающего выглядеть респектабельным и не имеющего на эту респектабельность внутренних средств. Впечатление тем более тягостное, что мы улавливаем в этом человеке сознание ничтожности собственных ресурсов.
Но странно: уходит Альма, и внезапно начинаешь ощущать некую потерю, как будто что-то неуловимо изменилось вокруг, все стало как-то тускло, не на самом ли деле душа покинула сцену, ведь Альма в переводе с испанского и означает «душа».
И снова ждешь встречи с этой, на первый взгляд такой провинциальной барышней, несущей в себе, как оказалось, некую тайну. Она заставила нас задуматься: почему поначалу снисходительное и даже несколько ироническое отношение к этой барышне сменилось назаметно искренним сочувствием.
Но есть и сцены, в которых Альма Уайнмиллер как бы не может сдержать свое дыхание, оно становится явным, слышимым, оно вырывается из груди Альмы, уже не властной придать ему обычный затаенный ритм, — тогда открывается нам подлинная суть этого человеческого характера.
Некоторые слова содержат в себе прекрасные понятия, но в силу различных причин они приобрели какой-то ханжеский оттенок, в том числе и слово «целомудрие». Характер Альмы, открывающийся нам в сцене телефонного разговора с Джоном Бьюкененом, — целомудрен. А форма, скрывающая суть характера Альмы, предельно ханжеская: факт телефонного звонка вырастает в сознании Альмы до немыслимой для женщины дерзости. Потому и слышно наконец дыхание Альмы, что оно вырывается с трудом. Хрипло, волнами, в нем есть дыры, ямы, не наполненные воздухом, ухабы, с которых падает Альма и на которые тут же изо всех сил снова карабкается, задыхаясь, глотая воздух судорожно и поспешно, — и все это только лишь ради коротенького и для Джона до статочно смешного телефонного разговора.
Весь этот ужас, через который приходится пробираться Альме Уайнмиллер только для того, чтобы позвонить по телефону, может показаться смешным как и все поведение пасторской дочки, если бы не её целомудренная, чистая, доверчивая душа. Душа, просвечивающая сквозь дым ханжества и лицемерия оседающий на прекрасные человеческие понятия, пачкающий их хлопьями грязи.
Гораздо чаще, чем можно предполагать, человеку необходимо мужество, чтобы защищать и отстаивать такие, по мнению людей, похожих на Бьюкенена, не предусмотренные биологией понятия, как духовность. И это мужество тоже составляет суть характера героини Ольги Яковлевой. Оно дает ей возможность выдержать страшный напор Джона Бьюкенена, когда он, тыча указкой в анатомическую схему, с остервенением пытается втолковать ей, что нет в организме человека того органа, в котором бы заключалось то, что Альма называет духовностью, а есть в нем три жирно изображенных на схеме центра, управляющих всей жизнью человека. Экзальтация и остервенение Джона, дающего Альме урок физиологии и анатомии, скрывают страшную и холодную суть, продиктованную вовсе не сиюсекундными переживаниями, — это квинтэссенция совершенно определенной философии, это жизненное кредо многих.
Альма не спорит, не дискутирует — когда мы говорим о споре, о столкновении двух противоположных взглядов на жизнь и человека, то мы, в сущности, говорим о внешней стороне дела, ведь в споре обычно есть некоторая заданность, признак рационально оформленного и заранее направленного мнения. Но ничего этого нет в действиях Альмы — они естественны. И она всем своим существом противостоит чрезвычайно экзальтированной, а в действительности глубоко рациональной, внутренне холодной, рассудочной, хотя и яростной атаке Джона не может не противостоять — она так создана, в это стойком противодействии и есть ее органика, ее свобода.
И, может быть, поэтому в страшной сцене, происходящей на фоне убийства, сцене, насыщенной электричеством, в которой нервная, постоянно находящаяся в тревоге Альма могла бы легко впасть в состояние, психологически не совсем уравновешенное, она предстает единственный и последний раз непринужденной, свободной. И единственный раз дыхание ее не только не контролируется ею, но оно свободно так, как и должно быть свободно дыхание человека.
Но уже на последнем дыхании, духовно изнеможенная, обессиленная, приходит Альма Уайнмиллер к вернувшемуся в Глориоз-Хилл после долгого отсутствия Джону Бьюкенену, чтобы выпросить у него немного тепла, ласки, столь необходимых ей, окруженной холодной и непроницаемой атмосферой человеческого безучастия.
Она, задыхающаяся, признала себя побежденной; обессиленная, хочет только одного — чтобы он подобрал ее; жалкая, предлагает себя, неумело пытаясь соблазнить его — физически, кожей, кровью вымаливая прикосновение.
И это она — в начале спектакля такая ультраидеалистка, чопорная пасторская дочка, инициаторша собраний молодых людей с «литературно-художественными» наклонностями! Какое же еще унижение, какой же еще урок может дать Глориоз-Хилл Альме Уайнмиллер? Что же еще может он предложить Альме Уайнмиллер, раздавленной, униженной падением ее последней и жалкой надежды?»

При копировании ссылка на сайт обязательна!

Разработка: AlexPetrov.ru

Хостинг
от Зенон

Хостинг от ZENON