Пресса :: Официальный сайт актрисы Ольги Яковлевой

Новости

	События, анонсы
	Обновления

Биография

	Детство и юность
	Театральное училище
	Семья
	Ленком
	Малая Бронная
	Театр на Таганке
	О профессии и о себе

Творчество

	Театр
	Кино и ТВ
	Радиопостановки
	Книги

Фотогалерея

	В театре и кино
	В жизни

Персоны

	Анатолий Эфрос

Пресса

	Рецензии
	Книги о творчестве Ольги Яковлевой

О сайте

	Об Ольге Яковлевой
	Разработчики сайта

Читайте книгу Ольги Яковлевой

«Если бы знать...»

Пресса => Рецензии

«Три сестры» 1982 г. (Театр на М. Бронной), 1986
авторы: Бармак А. -

Из книги А.Бармак «Актеры и роли. Ольга Яковлева»:

«Весной 1982 года Яковлева сыграла Машу в «Трех сестрах» А. Чехова. Сам по себе возврат актрисы и режиссера к пьесе, когда-то так серьезно повлиявшей на их творческую биографию, знаменателен. После значительного перерыва актриса вновь встретилась с сложнейшим и во многом еще неразгаданным художественным миром великого писателя. Правда, если быть более точным, то следует отметить что где-то посредине этого перерыва Яковлева сыграла небольшую, но весьма емкую по своему ироничному, злому содержанию роль Ольги Дмитриевны из рассказа «Супруга» в одном из телевизионных спектаклей по рассказам А. Чехова. Запомнилось в исполнении актрисы это внешне милое, кокетливое, но страшное по своей хищнической сути, лживое существо. Однако эта телевизионная миниатюра, как бы остро она ни была сыграна, не идет ни в какое сравнение с ролью такого масштаба, как Маша, требующей от актрисы максимального напряжения творческих сил и глубокого осмысления образа.
Создание артиста никогда не бывает вполне и безусловно законченным — оно всегда есть движение, процесс. Актрисой не вполне была схвачена точная природа существования в этой сложнейшей роли, так же, впрочем, как не совсем ясна художественная природа самого спектакля, тяготеющего при всей своей внешней классичности к некоторой внутренней эксцентричности, может быть, в каком-то высоком смысле и не противоречащей чеховской поэтике, но в пределах самого спектакля не всегда находящей себе подлинное оправдание.
Яковлева — Маша — эпатаж, вызов. И в пластике, и в манере речи, и в продолжительных «зонах молчания» этой роли. Кажется, что актриса как будто бы нащупывает странную, противоречивую, эксцентричную природу существования образа. Даже ее молчание эксцентрично и вследствие этого необычайно точно. Вокруг нее очень много говорят; говорят не только много, но и шумно, и это обилие слов как будто бы раздражает Машу, рождает в ней протест по отношению к этому бесконечному и часто выспреннему потоку слов. Поэтому ее молчание часто как будто бы пародийно по отношению к тому, о чем много и долго говорят на c цене. И, как всякая умная и тонкая, а стало быть, и в высшей степени редкая пародия, ее молчание больше говорит об истинном смысле тех вещей, которые составляют тему беспрерывно ведущихся вокруг нее разговоров, чем сами эти разговоры.
На сцене очень много белого, начиная от белоснежных кителей офицеров до блеклых, белесых деревьев на арьерсцене. Белесость лежит и на тоне многих речей, которые приходится выслушивать Маше; некоторая расплывчатость характеризует и внутреннее поведение действующих лиц вокруг нее. Между тем в ней все наэлектризовано, вся она под током; от этого ее оценки мгновенны, спонтанны и точны, все они как вспышки молнии. Окружающие ее люди в целом как будто бы устремлены на то, чтобы избежать неизбежности — будет ли это неизбежность пожизненного (а для нее, жены успешно делающего карьеру школьного чиновника, наверняка пожизненного) существования в провинциальном городе; будет ли это «роковая встреча», ибо для нее встреча с Вершининым заранее несет в себе разлуку; будет ли это разлука, когда звучит марш уходящего полка и уходящих с ним безвозвратно любви и надежды; будет ли это какая-нибудь еще неизбежность, хотя бы неизбежность того, что надо жить, —
как бы то ни было, она, Маша, не бежит и не пытается избегнуть неизбежного. Она смело принимает это неизбежное, которое есть сама жизнь.
Но фатализма нет в Маше, а есть в ней, сколь ни странным это покажется, трезвое и мужественное отношение к жизни. Она принимает жизнь такой, какова
она есть. Это мужество и лежит в основе ее непривычной, несколько эксцентричной манеры поведения, идущего от нежелания выражать открыто те скрытые, сокровенные движения души, которые при обнаружении их приобретают качества неуверенной поверхностности.
Пожалуй, этого и боится больше всего Маша. Иногда это приобретает оттенок почти комический — в любовной сцене второго акта, в притихшем неожиданно доме, когда она остается вдвоем с Вершининым и когда, кажется, ничто и никто не может помешать быть откровенной вполне и безусловно, она весьма увлеченно играет в детскую игрушку — маленький мячик, подвешенный за резиновую ниточку. Толчок — и мячик стремительно летит прочь, дерг — и мячик стремительно возвращается назад. Долго так можно играть во всяком случае, пока ниточка не оборвется...
Появление Маши в начале спектакля несколько вызывающе. Этот вызов и во внешнем виде и в странной, изломанной пластике. Худая, в закрытом черном платье, в огромной широкополой черной шляпе, с копной рыжеватых волос, она как будто бы шагнула на сцену не из пьесы А. Чехова, а с портретов А. Тулуз-Лотрека. И шагает она широко и размахивает длинными, с острыми локтями руками, как странные фигуры на лотрековских афишах, как будто бы нарочно выражая свое пренебрежение к некоторым принятым в образованном и интеллигентном обществе нормам поведения. Этакая отчаянность есть в ее облике: «Эх-ма, жизнь малиновая...» Она ведет себя действительно на три с минусом, как оценивает ее поведение учитель местной гимназии, муж ее Кулыгин. Между прочим, вообще нельзя сказать об окружающих Машу в спектакле людях, что они сами ведут себя на том уровне внешней культуры, который кажется необходимым для того, чтобы сделать какое-либо различие между, скажем, белыми кителями, барышнями-сестрами и их будущей свояченицей Наташей. Все они ведут себя достаточно свободно; но только у Маши — Яковлевой эта свобода существует не как факт невоспитанности, а как нарочито выбранный способ жизни. Он оправдан ее глубоким внутренним неприятием некоторой стертости существования окружающих ее людей.
Странная, кажется, ассоциация — женщина Тулуз-Лотрека. Но, может быть, возникает она оттого, что трагическая искривленность облика лотрековских женщин имеет ту же природу, что и некоторая парадоксальность внешнего поведения Маши. Если приглядеться внимательно к изломанным и некрасивым лотрековским ликам, то увидишь в них глубоко спрятанную «божественную грацию» души, которую мы всегда найдем даже в самых некрасивых детских лицах. Есть нечто детски чистое в измученных, как бы вывихнутых фигурах художника; есть это детски чистое и в облике Маши. Нет вины этих женщин в том, что внутренняя грация души внешне застыла странной, порой неприятной гримасой...
И вот тут мы подходим к весьма существенному моменту, касающемуся не только роли Маши, но и относящемуся ко всему творчеству актрисы. Откуда идет эта грация души, эта глубокая внутренняя чистота, сопутствующая всем почти без исключения ее созданиям?
В одной из сцен спектакля «Три сестры» Маша — Яковлева, словно преодолевая свою неприязнь к разного рода умным разговорам, беседуя с Тузенбахом, вернее, принуждая себя отвечать на его реплики, говорит: «Мне кажется, человек должен быть верующим или должен искать веры, иначе жизнь его пуста, пуста... Жить и не знать, для чего журавли летят, для чего дети родятся, для чего звезды на небе... Или знать, для чего живешь, или же все пустяки, трын-трава».
Вера в высокий смысл человеческой жизни, вера в облагораживающий человека смысл искусства, дающая знание, для чего стоит жить, — вот, пожалуй, тот источник, который оживляет все творчество актрисы, очищает его от ненужного и случайного, придает ему чистоту и силу».

При копировании ссылка на сайт обязательна!

Разработка: AlexPetrov.ru

Хостинг
от Зенон

Хостинг от ZENON