Пресса :: Официальный сайт актрисы Ольги Яковлевой

Новости

	События, анонсы
	Обновления

Биография

	Детство и юность
	Театральное училище
	Семья
	Ленком
	Малая Бронная
	Театр на Таганке
	О профессии и о себе

Творчество

	Театр
	Кино и ТВ
	Радиопостановки
	Книги

Фотогалерея

	В театре и кино
	В жизни

Персоны

	Анатолий Эфрос

Пресса

	Рецензии
	Книги о творчестве Ольги Яковлевой

О сайте

	Об Ольге Яковлевой
	Разработчики сайта

Читайте книгу Ольги Яковлевой

«Если бы знать...»

Пресса => Рецензии

«Наполеон Первый» (Театр на М. Бронной), 1984
авторы: Архипов Ю. -

"Брукнер впервые" / / Театр. — 1984. — № 4.

"…Фердинанд Брукнер (1891 — 1958) драматург именно обаятельный — вкрадчивый, остроумный, неназойливый и нескучный, с чувством меры и такта, вежливый по отношению к зрителю, то есть не кичащийся перед ним своим умом и не предполагающий в нем профана. Он — настоящий человек театра, впитавший волшебный запах его кулис с молоком матери вовсе не фигурально, потому что мать его была довольно известной актрисой. Отец — предпринимателем; унаследованная от него организаторская хватка позволяла Теодору Таггеру (подлинное имя писателя) долгие годы директорствовать в разных театрах. Потом музы все же возобладали, и не зря; из двух десятков написанных Брукнером пьес по меньшей мере три прочно обосновались в мировом репертуаре. Монументальная «Елизавета Английская» (1930) с огромным успехом ставилась в годы предгрозового кануна и во многих театрах Европы идет до сих пор; написанный спустя три года после фашистского переворота в Германии и за три года до начала второй мировой войны «Наполеон Первый» (1936) был, наряду с пьесами Брехта, излюбленным сценическим оружием антифашистской эмиграции; более камерная и стилистически изящная «Героическая комедия» (1942) уже дышала предчувствием близящегося краха фашистской Германии. Фашизм, по сути дела, не только аллюзорный фон всех трех шедевров Брукнера, но и их незримый герой, точнее сказать, антигерой. Любая из этих пьес давно могла бы привлечь внимание наших режиссеров, и странно, что этого не произошло до сих пор. То есть «Елизавета Английская» идет уже несколько лет в Риге, где Вия Артмане блистает в заглавной роли. Но на русской сцене Брукнер поставлен впервые — А. Эфросом в Московском театре на Малой Бронной. На главную роль приглашен из Театра имени Евг. Вахтангова Михаил Ульянов, который, как он признался в телеинтервью, давно мечтал именно об этой работе. Быть может, хорошо, что начало положил «Наполеон Первый». В других пьесах Брукнера, о которых шла у нас речь, немало ролей, рассчитанных на крупных актеров, — Елизавета, Филипп Испанский, Бэкон, Эссекс. Бенжамен Констан,. Жермена де Сталь. И все-таки труднее всего найти актера на роль Наполеона — тут так легко впасть в распространенный во многих постановках на Западе водевильный тон или в не менее неуместную натужную помпезность.
М. Ульянов в этой роли так энергичен, раскален и кипуч, что порой кажется, забивает и самого Брукнера с его сдержанно-изящным австрийским ладом. Но потом вспоминаешь, что с тех пор, как Брукнер написал свою пьесу, прошло ведь полвека. И дело, видимо, не только в разнице темпераментов и натур, но и в накоплении исторического опыта. Конечно, Брукнер метил своим Наполеоном и в Гитлера, но он мог только догадываться, на грань какой катастрофы приведет Германию и мир этот бесноватый. А Ульянов играет не только маниакальный разлад между фантомом и реальным человеческим счастьем. В его игре — память о неисчислимых страданиях, которые принес человечеству химерический психоз фашизма. И, конечно, — тревога в связи с опаснейшими вспышками такого психоза в наши дни. Чтобы почувствовать их зловещие кванты, достаточно раскрыть любую газету или включить телевизор.
Материал театром, избран действительно благодатный.
В названии пьесы недаром есть слово «первый». Мог бы ведь быть просто «Наполеон» — единственный и неповторимый. Как ярится сам Наполеон в пьесе из-за того, что кто-то называет русского царя, «красавчика Александра» «Наполеоном Востока». Наполеон, он уверен, может быть только один. У Брукнера — прямо толстовский взгляд на Наполеона. Не один, а очередной выскочка. Первый, но не последний. Да и первый только в новейшее время — были ведь уже Александры Македонские, Цезари, Аттилы, Тамерланы...
В слове «первый» еще и идея первенства. «Магическое притяжение власти» — как сладострастно произносит эти слова Ульянов. Как-то оно, это магическое притяжение, связано с магией цифр. Быть первым — значит открывать собой бесконечный ряд других цифр, стоять во главе бесконечной колонны себе подобных. Это какое-то простенькое, арифметическое счастье, болезненная мечта заурядных натур. Но таких мечтателей, дай им только волю, сразу сыщется легион. «Мы все глядим в Наполеоны», — пошутил как-то Пушкин. Горько пошутил, натерпевшись от бонапартистских замашек российских градоначальников и самодержцев. Но за этой шуткой — косой свет исторической дали. Шутку подхватит потом Достоевский и сделает из нее скверный анекдот о Раскольникове. В игре Ульянова нельзя не заметить памяти об этой глубинной теме русской культуры.
Выявляя гротескный профиль образа, Ульянов не упрощает, не доводит его до карикатуры. Это не «Карьера Артуро Уи». Наполеон — живой человек, сотканный из противоречий. Человек крупномасштабный, и противоречия его — тоже. Болезнь, именуемая манией величия или, на языке пьесы, погоней за химерой, иногда оставляет его и тогда мозг пронзает ужасная догадка: «Что я делаю? Ведь это бред!» Бредовое счастье — повелевать бесконечным числом поверженных подданных. Зато истинное счастье — любить и быть любимым. Любовь единственна и неповторима, любовь неподвластна статистике.
Но и этого мало. И такое противопоставление могло бы повести к упрощающей схеме. Ульянов показывает, что и мания — вот в чем трагическая загвоздка и для маньяка и для идущих за ним — бывает сродни любви, то бишь вдохновению. «Гений и злодейство две вещи несовместные». Еще одна пушкинская шутка? Разве не гений своего рода — помнить в лицо и по имени каждого из сотен тысяч своих солдат? Не гений — увлечь их, усталых, голодных, раздетых, «босиком по снегу» через Альпы и в едином победном порыве обрушить на головы хорошо укрепленного противника? И разве способна заурядная душа далеко не в юном возрасте заочно и до безумия влюбиться в намеченную расчетом избранницу, в ее «родовую губу»? А тучнеющий полководец влюбился, да так, что, забросив государственные дела, с неуклюжей старательностью вновь и вновь разучивает изящные па, рискуя самым страшным для диктатора — оказаться в смешном положении. «От великого до смешного — один шаг». Здесь этот шаг — танцевальный.
Но все эти незаурядные свойства души не дают Наполеону возможности миновать колеса фортуны. Его величие мнимо, потому что сам он, по Брукнеру, — игрушка в руках механических сил, винтик в машине истории. И никакой фанатизм, никакое напряжение страсти ничего не может с этим поделать. Французский историк прошлого века Гиббон подсчитал, что реставрация в истории следовала, как правило, лет через пятьдесят после переворота. Взнесенный на гребне Великой Французской революции, Наполеон хочет уложить реставрацию в куда менее длинный срок, хочет еще при жизни своей врасти, дав отставку испытанной спутнице жизни Жозефине, в старинное августейшее древо Европы, для чего и женится на девочке, австрийской принцессе из рода Габсбургов Марии Луизе. Но и эта мечта оказывается химерой. Он еще может, проскакав сутки в седле навстречу невесте, встретить ее на границе и тут же наброситься на юную деву, подобно «черному Аттиле». Однако историю изнасиловать не удается. Его крах уже неотвратим. Мечта о мировом господстве с треском лопается в очередной раз. Но маньяк неизлечим. «Я непобедим», — бормочет он, как говорящий автомат, в последний раз утолив свою страсть к общению с толпой, которая в прежнее время всегда изрывалась от его зажигательной речи как пороховая бочка.
Ульянов играет эту роль современно. Он ясно даст понять, что любое стремление к мировому господству, как доказала история, — безумие. Любое желание подчинить себе всех, превратить человечество в послушную безликую массу — химера. Химера — слово-лейтмотив в этой пьесе, и Ульянов нажимает на него со всей страстью. Эта работа актера прочитывается как воззвание в защиту разума, в защиту человечества от гибели в самоубийственном смерче.
Однако кому не известно, что для подлинного успеха спектакля работы одного, даже выдающегося актера все же мало. Театр вообще — как на сложном единстве построенная галактика, где отдельные планеты — это художественные миры: драматурга, режиссера, актеров. Точное совпадение этих миров, видимо, не обязательно, театр — не реставрационная мастерская. Иной раз из несовпадения, из зазора может возникнуть дополнительный художественный эффект. Но чувство взаимопонимания, глубинной связи, контакта, диалога между этими мирами обязательно. Иначе что-то в спектакле будет неизбежно торчать или диссонировать, если угодно. Посмотрим, как обстоит дело в нашем случае.
Ольга Яковлева — не просто достойный партнер Ульянова. Жозефине полагается в чем-то превосходить Наполеона изяществом души, житейской предприимчивостью, умом. И она превосходит! Ничто и никто не может сравниться с напором Наполеона—Ульянова в государственном совете или на трибуне перед полками, но в сценах объяснений с Жозефиной — Яковлевой он пасует. Пасует, быть может, сознательно, намеренно: ведь правда жизни, по Брукнеру, за Жозефиной. Неугасшая грация былой очаровательницы, изворотливость не сдающегося женского ума, тоска обреченности и дарованный цепкостью опыт — все эти атрибуты трагедии стареющей и брошенной женщины актриса сплавляет воедино и делает это на одном дыхании. А сколько в ней язвительной нежности к своему «маленькому», сколько неистребимой женской заботливости, сколько горькой самоиронии в минуты решающих жизненных неудач. Два отречения — сначала императрицы, потом императора — образуют композиционное коромысло пьесы, обеспечивая существенные и сценически выигрышные переклички. В обоих случаях Жозефина, эта просто женщина — на высоте, а великий и ослепительный Наполеон суетлив, растерян и жалок. Поле жизни - не поле боя, тут нужна иная стойкость, не мгновенный и отрешенный порыв, а истовость спокойного и длительного упрямства. И она Жозефине дана, несмотря на все ее истерические взрывы.
Сложную гамму чувств проживает актриса в сцене с юной и удачливой соперницей графиней Валевской (О. Сирина). Любопытство и зависть, хитрость и лесть — все по-женски пускается в ход дли достижения цели. И сквозь все прорывается вульгарная ярость, когда достичь цели не удается. Думается, эта сцена — одна из лучших в спектакле.
Достаточно ли двух таких актеров для успеха спектакля? Достаточно, если ограничиться малым счетом. Для счета большого необходимо еще многое — единство и ровность ансамбля, изобретательность и точность режиссуры, выразительность оформления. И тут автор рецензии чувствует, как его энтузиазм потихонечку иссякает.
В самом деле, проблема «кордебалета», похоже, остро стоит в нашем театре. Выдающихся мастеров всегда дефицит, к тому же на «второстепенные роли» они теперь не соглашаются (попробовали бы они это у Станиславского!), да и остальных, обыкновенных, тоже ведь нужно чем-то занимать. В результате неровности и перепады, то, что мы назвали словом «торчать». Во всяком случае, жаль, что актерские резервы театра использованы в этом спектакле явно недостаточно. Л. Броневой, Л. Дуров, Н. Волков очень могли бы помочь делу, прими они в нем участие. Благополучнее, как кажется, обстоит дело с женскими ролями. Но и здесь заметен просчет. Юные О. Сирина (Мария Валевска) и А. Каменкова (Мария Луиза) очаровательны, конечно, и в своих изысканнейших нарядах неотразимо прелестны, но как часто в речи их (особенно в речи «графини») слышится отзвук говорка из вчерашних московских «коммуналок». Вообще — замечает ли кто-нибудь, как со сцены исчезает старомосковское интеллигентное произношение? Торопится ли кто-нибудь поучиться ему у ветеранов сцены, у Е. Гоголевой или Э. Урусовой, М. Царева или И. Ильинского, например? Ведь потеря может оказаться такой же невозвратимой, как утрата многих ценнейших памятников культуры.
Кстати, о произношении: здесь пока в спектакле не наведен полный порядок. Одни актеры произносят правильно — Мёттерних, другие неверно — Меттернйх (следует помнить, что у Мандельштама такое ударение поставлено только для ритма, то есть это поэтическая вольность). Произносится «видение», когда имеется в виду «видение». Ударение в слове «казаки» допустимо и на втором и на третьем слоге. Но, помня об известной повести Толстого, правильнее было бы, вероятно, держаться второго слога. Подобные огрехи, думается, недопустимы на сцене.
Интересно придуманы костюмы (художник В. Комолова), хотя не уверен, что Наполеона следовало весь спектакль держать в партикулярном платье.
Художник Д. Крымов решает свою задачу, на мой взгляд, несколько прямолинейно. Треть сцены пуста, а две трети занимает грубо, из старых и корявых досок сколоченная постройка, что-то вроде трибун, символизирующих, очевидно, массовость, зрелищность, лучи славы—то самое «магическое притяжение власти». Сверху сползает сусальный золотой бархат — как бы лопнувший, обнаживший неказистое нутро ослепительного внешнего успеха. По бокам — обветшалые знамена. Символы прямые, резкие, однозначные. Они были бы, пожалуй, уместны у Брехта, но выше мы уже писали о разнице австрийской и немецкой традиций.
Постановщик спектакля А. Эфрос этой разницей пренебрег, как бы пропустив Брукнера через Брехта. «Брехт — победитель!» — объяснил мне свою точку зрения уважаемый режиссер. Я, признаться, немного опешил: не думал, что в искусстве бывают победители, как в спорте. Или что поражения в искусстве можно легко отличить от побед.
Но дело не в этом, конечно. Дело в отсутствии или несогласованности внутренних связей между отдельными художественными мирами — драматурга, актеров и режиссера. Уверенный режиссерский профессионализм дает о себе знать, конечно, и в данном случае — мизансцены построены продуманно и четко, общий каркас постановки крепко сбит. Но на манер Брехта исполненные «дезиллюзионистские» трюки повисают в воздухе спектакля, как неуместные вещи в себе. Торчат! Даже непонятно, зачем надо так упорно разрушать иллюзию натуральности действия, когда этой иллюзии нет уже у школьников.
…Какой смысл ни вложи в эту, по слову Лескова, «кувыркколлегию», все будет слишком резко, назойливо, не по-брукнеровски, не то. Хорошо хоть Яковлева не стоит на руках, хотя Каменкова (принцесса!) на столе все же пляшет. С усилием перепрыгнув через барьер, Ульянов погружается в глубокий, психологически тонкий диалог, но нам некогда вдумываться и сопереживать, нам надо прийти в себя, порадоваться, что он не плюхнулся наземь. Смысл и оформление словно разрезаны здесь ножницами, что уместно, может быть, повторяю, у рационалиста Брехта, но мешает, препятствует цельности впечатления от Брукнера. Суммируя сказанное: «Наполеон Первый» в Театре на Малой Бронной оставил сложное, смешанное впечатление. Здесь все рядом, вместе, вперемешку — достижения и неудачи, находки и ошибки, взлет и топтание на месте".

При копировании ссылка на сайт обязательна!

Разработка: AlexPetrov.ru

Хостинг
от Зенон

Хостинг от ZENON